„Jeszcze 100 metrów”. Rocznica powstania w Sobiborze

Źródło: ŻIH

Autor: Przemysław Batorski

78 lat temu, 14 października 1943 roku więźniowie obozu zagłady w Sobiborze podnieśli bunt. Kierował nim Aleksander „Sasza” Peczerski, rosyjski oficer żydowskiego pochodzenia, który trafił do obozu zaledwie trzy tygodnie wcześniej. Dzięki wyjątkowej odwadze, poświęceniu i wojskowemu doświadczeniu natchnął towarzyszy do walki z Niemcami.

Aleksander Peczerski urodził się w 1909 r. na Ukrainie. Pracował jako elektryk, a potem kierownik domu kultury. Powołany do Armii Czerwonej w stopniu porucznika, dostał się do niewoli niemieckiej pod Smoleńskiem. Podczas badania do pracy w kompanii karnej lekarz odkrył, że Peczerski jest Żydem. Ponad rok był więziony w obozie pracy przymusowej w Mińsku, a potem wysłany do Sobiboru, gdzie w maju 1942 r. Niemcy otworzyli trzeci – po Kulmhofie (Chełmno nad Nerem) i Bełżcu – obóz zagłady. Do Sobiboru trafiali Żydzi z Lubelskiego, Galicji, ale też Europy Zachodniej. Pociąg z Peczerskim i dwoma tysiącami innych więźniów dojechał tam 22 września 1943 r.

Aleksander Peczerski. Wikipedia, domena publiczna

Peczerski znał już okrucieństwa Niemców, przeszedł tyfus, więzienie w ciemnej piwnicy, widział śmierć swoich przyjaciół, ale nie potrafił uwierzyć w masową przemysłową zagładę w komorach gazowych.

Czy próbować ratować się od śmierci, która jest nieunikniona? Jeśli uciekać, to samemu czy z niewielką tylko grupą towarzyszy, pozostawiając resztę na śmierć i męczarnię? Tę myśl odrzucił.

Od samego początku myśl o szukaniu ratunku zlała się w jedno z ideą zemsty. Zemsta na katach, zniszczenie ich, wyjście całym obozem na wolność, odszukanie partyzantów – tak rysował się przed nim plan przyszłych działań. Nieprawdopodobna trudność tego zadania nie powstrzymała Peczerskiego.[1]

Peczerski powiedział mężczyznom i kobietom więzionym w obozie o klęskach Wehrmachtu na froncie wschodnim, o zbliżaniu się Armii Czerwonej, które kojarzyli z wybawieniem. Dowiedział się, że obóz jest otoczony nie tylko drutem kolczastym i wieżyczkami z bronią maszynową, ale i polem minowym. Dlatego nie mogli go wyzwolić partyzanci. Zaprzyjaźnił się z młodą Niemką Luką – nie w celach towarzyskich, ale dla maskowania konspiracyjnej wymiany informacji. Często widziano ich razem obok baraku, ale nikt niewtajemniczony – Peczerski obawiał się kapo – nie wiedział, o czym naprawdę rozmawiają. „W ten sposób, nie wzbudzając niczyich podejrzeń, Peczerski był oswajany z mnóstwem nieznanych mu twarzy i przy okazji zdobywał rozeznanie w kwestii usytuowania obozu, nastrojów panujących wśród uwięzionych, funkcjonowania ochrony”[2].

Najpierw planował wykonanie podkopu pod ogrodzeniem z drutu kolczastego i polem minowym i ucieczkę nocą, ale rozwiązanie to miało słabe strony: było mało możliwe, że wszyscy więźniowie – 600 osób – zdoła uciec, nie alarmując Niemców. Poza tym, taka ucieczka wykluczała możliwość walki z Niemcami. Peczerski opracował inny plan, który przedstawił towarzyszom:

Musimy zabić wszystkich oficerów niemieckich. Ma się rozumieć, pojedynczo, ale w bardzo krótkim czasie. Na to wszystko mamy najwyżej godzinę. Zabijać Niemców będą jedynie jeńcy wojenni, których znam osobiście i na których mogę polegać.

Po obiedzie, o wpół do czwartej, „kapo” Brzecki pod jakimś pretekstem zaprowadzi trzy osoby do drugiego obozu. Ci ludzie zabiją czterech oficerów.

O godzinie czwartej elektrycy monterzy powinni przeciąć łączność telefoniczną pomiędzy drugim obozem a zespołem rezerwowym. Jednocześnie w naszym obozie zacznie się likwidacja gestapowców. Trzeba zrobić tak, aby trafiali do nas w różnym czasie, i zabijać ich pojedynczo. W naszym obozie wszystko powinno być skończone w ciągu trzydziestu pięciu minut.

O wpół do piątej Brzecki oraz Czepik ustawiają cały obóz w kolumnę, jak do pracy, i kolumna udaje się w stronę wyjścia. W pierwszych szeregach pójdą ci ze Wschodu. W drodze do głównej bramy trzeba zająć magazyn broni – o ile to możliwe, należy to zrobić po cichu.

Pamiętajcie, że w trakcie poruszania się kolumny bardzo łatwo może wybuchnąć panika, a wówczas wszystko przepadnie, Niemcy wykryją ucieczkę. Jeśli uda się zająć magazyn – rozpoczniemy z nimi regularną walkę. Jeśli się nie uda – trzeba będzie iść na przebój. Nieopodal stolarni, prawie przy samym ogrodzeniu, mieści się budynek oficerski. Można być niemal pewnym, że w jego pobliżu Niemcy bali się zaminować pole, co najwyżej ustawili kilka min sygnalizacyjnych. Właśnie w tym miejscu należy przeciąć ogrodzenie. Oto i cały plan. Do jutra proszę to przemyśleć. Czy ktoś jest przeciw?

Boruch odpowiedział za wszystkich, że nikt się nie sprzeciwia.[3]

Na datę powstania Peczerski wyznaczył 14 października. O buncie wiedziało niewielu więźniów poza byłymi jeńcami wojennymi, których wybrał Peczerski. W obozie dało się wyczuć napięcie, którego Niemcy nie zauważyli. „– Modlimy się do Boga, aby Saszce się wszystko udało” – miał powiedzieć jeden z ortodoksyjnych Żydów.

Gdy Unterscharführer wszedł, wszyscy, jak zwykle, wstali. Szubajew (Kalimali) przystąpił do krawędzi stołu. Obok nogi stołu, w kącie leżała siekiera, przykryta bluzą. Unterscharführer zdjął pas z kaburą i razem z pistoletem położył go na stole. Zdjął frencz. Podskoczył do niego od razu Józef z garniturem i przystąpił do przymiarki. Geniek przysunął się do stołu, aby móc w razie potrzeby zawładnąć pistoletem. Józef odwrócił Niemca plecami do Szubajewa, oświadczając, że czyni to po to, aby na ubranie padało lepsze światło. W tej samej chwili Szubajew grzmotnął hitlerowca płaską stroną siekiery po głowie. Tamten strasznie zawrzeszczał… Koń na dworze zarżał i strzygł uszami. Drugie uderzenie uciszyło już hitlerowca na zawsze. Ciało usunięto pod łóżko i przykryto. Plamy krwi na podłodze wytarto i zakryto.[4]

Powstańcy zwabili do warsztatów i zamordowali kilkunastu esesmanów. Zabrali im broń, ale było jej bardzo niewiele: „jedenaście pistoletów odebranych zabitym oraz sześć karabinów, które blacharze ukryli zawczasu w rurach ściekowych. Trzeba było zadowolić się tym, co było”[5].

Tłum rzucił się w stronę magazynu broni. Silny ogień z karabinów przeciął mu drogę. Peczerski zrozumiał, że nie uda się zdobyć broni. Krzyknął:

– Towarzysze, naprzód!

Ludzie w ślad za nim rzucili się w stronę budynku oficerskiego. Wielu pobiegło w inną stronę, do bramy głównej.

Wartowników zadeptano. Ludzie biegli na wprost po zaminowanym polu w stronę widniejącego opodal lasu. Wielu rozerwały miny. Spośród sześciuset, którzy wybiegli, do lasu przedostało się czterystu.[6]

Sam Peczerski wspominał:

Moje przypuszczenie, że teren w pobliżu domu oficerskiego nie jest podminowany, potwierdziło się. Tuż obok drutów padło wprawdzie trzech naszych towarzyszy; nie wiadomo jednak, czy od min, czy raczej od kul, bo obstrzeliwano nas seriami ze wszystkich stron.

I to jesteśmy już za drutami, mając za sobą już i pole minowe. Przebiegliśmy już około 100 metrów. Jeszcze 100 metrów… szybciej, szybciej przebyć ten przeklęty pusty, nagi pas, gdzie jesteś cały wystawiony oczom prześladowców i tak bezbronny wobec ich kul. Szybciej, szybciej dopaść lasu, między drzewa, pod ich osłonę… I oto jestem już w ich cieniu.

Stanąłem na chwilę dla zaczerpnięcia tchu i rzucenia okiem, za siebie. Wycieńczeni, ostatnim wysiłkiem biegli pochyleni, zgięci do przodu… zbliżali się do lasu. Gdzie jest Luka? Gdzie Szloma?[7]

Po wyjściu z obozu ocalali rozdzielili się. Peczerski z grupą towarzyszy podążył na spotkanie wojsk radzieckich.

Żydzi polscy uciekli w kierunku Chełma; pociągnęła ich tam znajomość języka i terenu. My, radzieccy ludzie, skierowaliśmy się na wschód. Szczególnie bezradni czuli się Żydzi holenderscy, francuscy i niemieccy. Na ogromnych obszarach wokół obozu nie mogli się z nikim porozumieć.[8]

Peczerski z towarzyszami 22 października w okolicach Brześcia nad Bugiem napotkali radziecki oddział partyzancki. Doczekał nadejścia Armii Czerwonej, został do niej wcielony i znów musiał walczyć z Niemcami. Jako były jeniec był podejrzewany przez NKWD o zdradę. Trafił do batalionu karnego, opuścił wojsko dopiero po otrzymaniu poważnej rany. Opowieść Peczerskiego o Sobiborze została wydrukowana w gazecie Armii Czerwonej w 1944 r., trafiła także do Czarnej księgi Wasilija Grossmana i Ilji Erenburga, która jednak nie została wydana z rozkazu Stalina.

Z Sobiboru uciekło około 300 więźniów. Liczba ocalałych byłych więźniów, którzy w inny sposób wydostali się z obozu, jest trudna do ustalenia. Do końca wojny dożyło około 69 powstańców. Byłych więźniów, którzy przeżyli wojnę, było około 96[9]. Luka, która prawdopodobnie nazywała się Gertrude Poppert, nie przeżyła wojny. Szloma, czyli Stanisław Szmajzner, jeden z polskich Żydów – towarzyszy Peczerskiego, zmarł w Brazylii w 1989 r.

Gdy w 1948 r. Stalin rozpoczął prześladowania Żydów, Peczerski został na krótko aresztowany i aż do 1953 r. nie mógł znaleźć pracy. Władze ZSRR zabraniały mu uczestnictwa w międzynarodowych procesach załogi Sobiboru i zezwalały na zeznawanie tylko w procesach na terenie Związku Radzieckiego. Peczerski zmarł w 1990 r. w Rostowie nad Donem w wieku 80 lat.

Obóz zagłady w Sobiborze funkcjonował od maja 1942 do 14 października 1943 r. Niemcy zbudowali go w pobliżu linii kolejowej Chełm-Włodawa, wśród lasów i bagien, nieopodal Bugu. Był jednym z obozów zbudowanych na potrzeby Akcji Reinhardt, czyli planu eksterminacji polskich Żydów. Podobnie jak w Treblince i Bełżcu, Żydzi przywożeni do obozu byli zmuszani do rozebrania się, oddania kosztowności i bagaży, potem kobietom golono głowy, a w końcu wszystkich pędzono do komór gazowych zakamuflowanych jako łaźnie. Niemcy zabijali w Sobiborze tlenkiem węgla z sowieckiego silnika czołgowego. Odzież, kosztowności i dobytek ofiar był segregowany przez więźniów i wywożony do Niemiec.

Po powstaniu w Sobiborze Heinrich Himmler nakazał likwidację obozu, a także wymordowanie wszystkich więźniów w dystrykcie lubelskim w Akcji „Erntefest” („Dożynki”). W Sobiborze Niemcy zamordowali ok. 250 tysięcy Żydów, głównie z Polski, ale także z Czechosłowacji, Niemiec, Austrii, Francji, Holandii, Danii, Litwy i Białorusi[10].

W procesach w Związku Radzieckim skazano na śmierć grupę byłych ukraińskich strażników, zaś byli esesmani w Niemczech byli skazywani na karę więzienia.

Przypisy:

[1] Ilja Erenburg, Wasilij Grossman, Czarna księga, tłum. Małgorzata Buchalik i in., oprac. Joanna Nalewajko-Kulikov, wstęp Marek Radziwon, Warszawa 2020, s. 721.

[2] Tamże, s. 724.

[3] Za: tamże, s. 727-728. Dodano dodatkowe podziały akapitów.

[4] Aleksander Peczorski [Peczerski], Powstanie w Sobiborze, tłum. Anna Kubiak, „Biuletyn Żydowskiego Instytutu Historycznego”, nr 3, styczeń-czerwiec 1952, s. 35.

[5] Ilja Erenburg, Wasilij Grossman, Czarna księga, dz. cyt., s. 730.

[6] Tamże.

[7] A. Peczerski, dz. cyt., s. 39-40.

[8] Tamże, s. 40.

[9] Marek Bem, Obóz zagłady w Sobiborze, portal „Wirtualny Sztetl”, https://sztetl.org.pl/pl/miejscowosci/s/754-sobibor/116-miejsca-martyrologii/50811-oboz-zaglady-w-sobiborze, dostęp 13.10.2021.

[10] Paweł Szapiro, Sobibór, Polski Słownik Judaistyczny online, https://delet.jhi.pl/pl/psj?articleId=14082, dostęp 13.10.2021 r.

«Это было мессианство»

Собибор: подвиг и судьба Александра Печерского

Более: Печерский Александр Аронович 1909-1990, Интернет-проект по увековечиванию памяти воинов - евреев.

Новая газета

Этот материал вышел в № 47 от 7 мая 2018

Лев Симкин, профессор, доктор юридических наук

«Мне и небольшой группе поручили выносить из окружения комиссара полка, который был тяжело ранен. Нашу группу возглавлял политрук т. Пушкин, но он имел глупость пригласить в землянку, когда мы были на отдыхе, двух гражданских с тем, чтобы кое-что узнать, и через полчаса нас окружили и забрали». При таких обстоятельствах попал в плен техник-интендант 2-го ранга (звание, впоследствии приравненное к лейтенантскому), писарь штаба 596-го корпусного артиллерийского полка Александр Печерский. Это случилось 12 октября 1941 года, а в ночь на 13 октября вместе с полком перестала существовать вся 19-я армия. После отчаянного сопротивления под Вязьмой, задержавшего на несколько дней продвижение группы «Центр», чем, может, была спасена Москва. 14 октября в плен тяжелораненым был взят командующий армией Федор Лукин.

После излечения в немецких госпиталях генерал-лейтенант Лукин до конца войны пребывал в лагерях для военнопленных в нескольких немецких городах. Похоронен в 1970 году на Новодевичьем кладбище, в 1993 году посмертно удостоен звания Героя России.

Печерский после пленения тоже был в лагерях для военнопленных, потом его отправили в лагерь смерти Собибор. Похоронен в 1990 году без воинских почестей на Северном кладбище Ростова-на-Дону. За Собибор его ничем не наградили, и, чтобы восполнить несправедливость, в 2013 году президент России поручил проработать этот вопрос. «Проработка» заняла три года, и в 2016 году Александра Печерского посмертно наградили орденом Мужества.

…О жизни Печерского в лагерях для военнопленных в Вязьме и Смоленске мало что известно, за исключением того, что в одном из них он заболел брюшным тифом. Сохранилась запись, сделанная Печерским в Еврейском антифашистском комитете в сентябре 1945 года: «С октября по январь питались только дохлой кониной в любом ее состоянии, и вонючую варили. На шестьсот человек ведро муки и вареная дохлятина. Это все. Хлеба не давали. При таком питании тиф был неизбежен». Тем не менее болезнь спасла жизнь будущему герою Собибора — ​немцы в лагерях не оставляли поиска евреев, но к больным предпочитали не приближаться.

Взятые в плен советские военнопленные-евреи — ​едва ли не первая жертва холокоста. До так называемого «окончательного решения» оставалось еще целых полгода, а они (до восьмидесяти тысяч человек) уже попали под его каток. По подсчетам историка Павла Поляна, попав в плен, советский солдат умирал с вероятностью 60 процентов — ​если он не еврей, и 100 — ​если еврей.

Почему так? Обычно принято ссылаться на печально известный «Приказ о комиссарах», подписанный Кейтелем 6 июня 1941 года. Но в нем ничего о евреях нет, там — ​о комиссарах, которые «не признаются в качестве солдат; на них не распространяется действующая для военнопленных международно-правовая защита». Евреи появляются в принятой во исполнение приказа директиве начальника РСХА Гейдриха от 2 июля 1941 года: «Подлежат экзекуции… евреи — ​члены партии и занятые на государственной службе, а также прочие радикальные элементы (диверсанты, саботажники…)». С этого момента оккупанты начали убивать всех евреев подряд, не вникая, состоят ли они на какой-то там службе. Между прочим, немцы расценивали как партизан и захваченных в плен женщин — ​военнослужащих Красной армии — ​их расстреливали, а перед смертью нередко подвергали насилию.

…Выздоровев, в мае 1942 года Печерский вместе с четырьмя товарищами из лагеря бежал. В тот же день они были пойманы и отправлены в штрафную команду в город Борисов, куда собирали беглецов из лагерей для военнопленных. Им повезло, их не расстреляли, а отправили в Минск, в трудовой лагерь СС. Он столько раз чудом оставался в живых, что кажется, будто судьба хранила его для будущего подвига. В Минске лимит везения был исчерпан, пришлось пройти процедуру медицинского осмотра, тут-то и было обнаружено, что Печерский — ​еврей. Оттуда его отправили умирать в лагерь смерти.

22 сентября 1943 года в Собибор прибыл очередной эшелон. Из двух тысяч прибывших, незамедлительно отправленных в газовую камеру, немцы отобрали 80 человек, выглядевших поздоровее, для работы на строительстве бараков. В их числе оказалась группа советских евреев-военнопленных — ​для Собибора совершенно нетипичная. Уж очень отличались они от «старожилов», поддерживавших фабрику смерти в рабочем состоянии, — ​шестисот евреев из Польши, Голландии и других европейских стран. Эти еще до лагеря два-три года провели в гетто и были настолько замордованы, что даже когда 14 октября 1943 года настал час постоять за себя, полторы сотни из них на побег не решились — ​остались в лагере.

Одно только появление монолитной группы, обладающей боевым опытом и выделявшейся независимым видом, произвело огромное впечатление на лагерников. Как заметил израильский историк Арон Шнеер, это было своего рода мессианство. Красная армия представлялась узникам, пусть и неосознанно, коллективным мессией, а прибывшие советские военнопленные — ​его посланцами, принесшими надежду на освобождение.

Закаленные первыми годами войны и лагерями для военнопленных эти крепкие люди мало чего боялись. Идя на работу строем, пели советские песни. Иллюзии давно покинули их, да и советский опыт не давал оснований для благодушия. Аркадий Вайспапир, сын врага народа, учился лучше всех, но медаль ему не дали, в военное училище, куда пошел весь его выпуск 1940 года, не взяли. Его отца, сельского кузнеца, расстреляли в 1938 году — ​за то, что в 20-е годы собрался было в подмандатную Палестину. Потом война, ранение, плен, два года по лагерям для военнопленных — ​общая судьба соратников Печерского. «Я остался жить случайно, — ​сказал он во время нашей встречи. — ​Вокруг меня все время ходила смерть, гибли люди».

Печерский выделялся среди вновь прибывших ростом, статью и уверенным поведением, возрастом, наконец — ​ему исполнилось 34 года, остальным было немного за двадцать. Русский, советский офицер. Какая-то, извините за выражение, харизма в нем, несомненно, была. Когда четверть века спустя он, седой и побитый жизнью, появлялся на пороге кабинета его друга и биографа Михаила Лева в редакции журнала «Советиш геймланд», по соседству со знаменитым чайным магазином Высоцкого в Москве, редакционные машинистки просили не закрывать в кабинет дверь — ​«иначе не будем печатать».

С Печерским связалось лагерное подполье, надеясь на его военный опыт. Никакого такого опыта у него не было, но, будучи советским офицером, Печерский вел себя сообразно советскому мифу, ставшему в войну былью. Помогал товарищам, проявлял заботу о слабых и бесстрашно шел на смерть за общее благо. Под его водительством жертвы, пусть и ненадолго, поменялись местами с палачами.

Холокост — ​это ведь не только миллионы погибших, помимо бессмертной души, у них было имущество… Печерский придумал простой и гениальный план, его расчет был на страсть палачей к наживе. Расправиться с эсэсовцами можно было только по одному — ​кого-то подманили в лагерные мастерские кожаным пальто, кого-то — ​мягкими сапогами, снятыми с отправленных в газовую камеру. Вероятно, палачи уже представляли себе, как явятся домой в обновках, а тут наступил час возмездия, и измученные, голодные заключенные начали наносить по откормленным головорезам удары заранее заготовленными топорами.

Аркадий Вайспапир, по его признанию, не знал, как бить топором, — ​надо было обухом, а он ударил острием. Одним из двух убитых им эсэсовцев был шарфюрер СС Зигфрид Грейтшус, садист, руководивший загоном людей в газовые камеры. Незадолго до восстания он попал в отпуске под бомбежку и был легко ранен. Зная об этом, в его присутствии Печерский с товарищами по команде охранника «запевай!» бесстрашно затянули: «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц».

…О случившемся в Собиборе нередко пишут как о «единственном» восстании в концлагере. Это не так, оно не было не только единственным, но и не первым, и не последним. За два месяца до него произошло не менее героическое восстание в Треблинке, год спустя группа узников Освенцима-Биркенау взорвала один из крематориев, а в феврале 1945 года был совершен побег советских офицеров-военнопленных из «блока смерти» — ​20-го блока Маутхаузена.

Восстание в Собиборе было успешным настолько, насколько оно вообще могло быть успешным. Из сопоставления всех свидетельств получается, что в рабочей команде концлагеря было около шестисот человек. Четверть из них погибли при побеге от разрывов мин и от пуль охраны. Еще четверть не смогли или не захотели бежать, их казнили на следующий день. Половина узников вырвалась с территории лагеря и достигла леса. Многих из них поймали и расстреляли посланные на другой день в погоню каратели. Осталось на свободе около полутора сотен беглецов, две трети из них погибли от рук враждебно настроенного местного населения. Дожили до освобождения Красной армией 53 собиборских узника.

«В этих польских лесах мы продержались до июля 1944 года», — ​рассказывает Семен Розенфельд, последний из живущих ныне участников восстания. Он еще успеет вернуться на службу в Красную армию, дойти с нею до Рейхстага и написать на его стене: «Барановичи — ​Собибор — ​Берлин».

Печерскому, Вайспапиру и еще нескольким их товарищам удалось переправиться через Западный Буг и в районе Бреста присоединиться к советским партизанам. Им не сразу поверили, хотя партизанскому начальству о Собиборе было известно. В одном из белорусских архивов хранится «докладная записка в бригаду имени Сталина», автору которой, политруку 1-й роты отряда имени Ворошилова Энбергу Н.Б., «будучи за рекой Буг… пришлось узнать, что на ст. Собибор есть печь, в которой сжигают людей. Здание… состоит из восьми камер вместимостью по 500 человек каждая». Все точно — ​археологи в 2014 году при раскопках на этом месте обнаружили остатки восьми газовых камер.

Постепенно Печерскому стали доверять и направили в диверсионную группу на подрыв эшелонов врага. Взрывником он был до лета 1944 года, когда партизанский отряд соединился с Красной армией.

11 апреля 2018 года Российским историческим обществом впервые обнародованы относящиеся к Собибору документы того лета из Центрального архива Министерства обороны. Среди них — ​несколько донесений армейских политработников. «Бывали дни, когда в один день на ст. Собибор поступало до шести эшелонов по 2000 человек в каждом (взрослые, старики, дети), — ​сообщал 25 июля 1944 года подполковник Шелюбский из политотдела 8-й гвардейской армии. — ​Прибывающих собирали на специальной площадке, приветствовали с трибуны, обещали хорошую жизнь, многие верили и аплодировали. Затем шли на ложный медосмотр и обработку в бане. <…> Купальное помещение затем наполнялось газом. <…> В 1943 году лагерь ликвидировали: гитлеровцы уничтожили печь, баню разрушили, на участке высадили сосны. Сохранился дом комендатуры и офицерского состава, подъездные пути. Из отрытой ямы извлечены детские коляски, миски, игрушки». Подполковник Вольский из политотдела войск НКВД 1-го Белорусского фронта от 19 августа 1944 года представил командованию 18 фотографий остатков лагеря с комментариями, где говорилось «о прибытии осенью 1943 года из г. Минска эшелона с пленными красноармейцами и евреями. Советским пленникам удалось напасть на охранников (16 человек), забрав у них оружие, они выпустили из лагеря свыше 300 человек». Правда, в Докладной записке от 25 августа 1944 года заместителя начальника Главного политического управления РККА генерал-лейтенанта Шикина, адресованной председателю Государственной чрезвычайной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков Н.М. Швернику, о восстании в Собиборе нет ни единого слова. Возможно, объяснение лежит в одном из предложений записки: «О лагере уничтожения <…> мною доложено генерал-полковнику тов. Щербакову». Как известно, возглавлявший Главное политуправление Красной армии А.С. Щербаков отличался особым отношением к евреям и упоминания о еврейском восстании в идущих «наверх» документах допустить, конечно, не мог».

Нынешним сталинистам при любом упоминании репрессий кажется, что на их любимого вождя возводят напраслину. Одного из таких, популярного блогера, задел рассказ по телевизору о дальнейшей судьбе Печерского. «Передайте, пожалуйста, редакции НТВ и лично Ираде Зейналовой, что гвардии капитан Александр Аронович Печерский, организатор побега из Собибора, НЕ БЫЛ «репрессирован по возвращении из плена», а честно и дальше воевал с нацистами в 15-м штурмовом батальоне 1-го Прибалтийского фронта (…это не «аналог штрафбата», а армейская элита»).

Представьте, Ирада Зейналова немедленно извинилась. А зря. Отдельный штурмовой стрелковый батальон, куда направили Печерского, был далеко не тем же самым, что просто штурмовой батальон. Эти подразделения из числа офицеров Красной армии, побывавших в плену или на оккупированной территории, мало чем отличались от штрафбатов: и те, и другие были предназначены для смертников, правда, срок пребывания в штурмбате составлял два месяца, а в штрафбате — ​до трех.

Согласно картотеке Центрального архива Министерства обороны РФ «Печерский Александр Аронович, стрелок, бывш. техн. инт. 2-го ранга, 1909 г. р., <…> прибыл из спецлагеря НКВД № 174». Спецлагерь НКВД № 174 (его еще называли «чистилищем Смерша») располагался в Подольске. В нем какое-то время провел Евгений Березняк — ​прототип героя романа Юлиана Семенова «Майор Вихрь» и одноименного сериала — ​после возвращения со 156-дневного боевого задания по спасению от уничтожения древней столицы Польши — ​Кракова.

Печерский, как и все «военнослужащие Красной армии, находившиеся в плену и окружении противника», обязаны были пройти проверку. Его товарищи — ​тоже, но они, не будучи офицерами, в глазах смершевцев не выглядели столь подозрительно. Поэтому остальных выживших вернули в действующую армию. Алексея Вайцена, прошедшего рядом с Печерским и Минск, и Собибор, и партизанский отряд имени Фрунзе, сразу зачислили в регулярную часть, в полковую разведку.

Печерскому вновь повезло: он остался жив. Всю жизнь хранил справку за подписью комбата майора Андреева и начштаба капитана Щепкина, где есть такие слова: «Свою вину перед Родиной искупил кровью». «Он никому никогда, кроме меня, не говорил, что был в штрафбате. Только я видел эту справку, что он кровью искупил свой грех. Он не хотел, чтобы об этом знали», — ​рассказывал мне Михаил Лев. Печерский всю жизнь чувствовал свою несуществующую вину за плен.

Да, и никаким гвардии капитаном Печерский не был, хотя об этом пишут все кто ни попадя, позаимствовав эту новость из Википедии: «Воюя в рядах штурмового батальона, Печерский получил звание капитана». Можно подумать, штрафников повышали в воинских званиях, да еще через одно сразу. В документах по учету рядового и сержантского состава (!) он значится как «бывш. техн. инт. 2-го ранга», стало быть, не был переаттестован в лейтенанты в 1943 году, когда были введены единые офицерские звания. Обычно офицеров при возвращении в строй после штурмбата восстанавливали в звании, но Печерский же сразу попал в госпиталь с тяжелым ранением и вскоре был комиссован.

Вся его жизнь после Собибора может быть уложена в несколько строк — ​большую часть этого времени, до самой пенсии работал на заводе рабочим. Когда его имя стало известно во всем мире, и выжившие узники возносили молитвы за его здравие, сам он безвестно жил в стране — ​победительнице фашизма, где, однако, о холокосте говорить было не принято, да и слова такого не знали. Но все отпущенные ему послевоенные 45 лет герой жил, чтобы о нем свидетельствовать, и в меру человеческих сил выполнял свою миссию.

Только в шестидесятые годы ему разрешили ездить со своими воспоминаниями по школам, библиотекам, иногда что-то удавалось протолкнуть в печать. Правда, по-прежнему нельзя было упоминать национальность заключенных Собибора, из-за которой они там оказались. Нет ее и в изданной в 1962 году книге В. Томина и А. Синельникова «Возвращение нежелательно», посвященной восстанию в Собиборе. Перед ее изданием издательство «Молодая гвардия» обратилось с письмом в КГБ СССР, нет ли там «возражений против упоминания А.А. Печерского в книге». По счастью, возражений не имелось.

Собибор был одним из самых секретных лагерей, после восстания нацисты стерли его с лица земли. Чтобы сохранить память, Печерский в начале шестидесятых собственными руками соорудил макет лагеря. Он какое-то время простоял в экспозиции ростовского музея, а потом был тихо выброшен на свалку.

В заключение расскажу о том, что поведал мне недавно мой добрый знакомый Михаил Матвеевич Бабаев, профессор права, в свое время ведущий телепередачи «Человек и закон». С 1960 по 1962 год он служил председателем Кировского районного народного суда Ростова-на-Дону, а одним из народных заседателей в его судебном составе был Александр Печерский. «В заседании вел себя скромно, не помню каких-то острых вопросов с его стороны или тем более разногласий с председательствующим. Не было и мысли, что рядом со мной сидит как равный фантастический герой. И все же он не был обычным «кивалой», как метко заклеймил народ заседателей, и, когда я узнал, что в Собиборе за ним пошли люди, то не удивился». О подвиге Бабаев узнал в День Победы, вероятно, в 1965 году. Он, уже аспирант МГУ, в тот день присутствовал на торжественном собрании. Выступал писатель Сергей Смирнов, говорил о подвиге Печерского, и он еще подумал — ​знакомая фамилия. Герой приглашен на нашу встречу, сказал Смирнов, да, видно, запаздывает. Когда вошел Печерский, весь зал (он был полон) встал. Бабаев его сразу узнал. А тот прошел в президиум и скромно сел с краю.

Автор —​доктор юридических наук, профессор, занимается историческими изысканиями, основанными на изучении рассекреченных архивных материалов судебных процессов над нацистскими военными преступниками. Его книга об Александре Печерском «Полтора часа возмездия» (М., Зебра-Е) увидела свет в 2013 году.

Делаем честную журналистику вместе с вами

Каждый день мы рассказываем вам о происходящем в России и мире. Наши журналисты не боятся добывать правду, чтобы показывать ее вам.*

В стране, где власти постоянно хотят что-то запретить, в том числе — запретить говорить правду, должны быть издания, которые продолжают заниматься настоящей журналистикой.

Ваша поддержка поможет нам, «Новой газете», и дальше быть таким изданием. Сделайте свой вклад в независимость журналистики в России прямо сейчас.